Неточные совпадения
Бросила прочь она
от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим
голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по
густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего
от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти
от печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей,
гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен
голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Именно это чувство слышал Клим в
густых звуках красивого
голоса, видел на лице, побледневшем, может быть,
от стыда или страха, и в расширенных глазах.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь
густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и
от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Мужики сказали, что переговорят с обществом и дадут ответ и, распрощавшись, ушли в возбужденном состоянии. По дороге долго слышался их громкий удаляющийся говор. И до позднего вечера
гудели их
голоса и доносились по реке
от деревни.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела
от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий
голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и
гуще.
пел выразительно Веткин, и
от звуков собственного высокого и растроганного
голоса и
от физического чувства общей гармонии хора в его добрых, глуповатых глазах стояли слезы. Арчаковский бережно вторил ему. Для того чтобы заставить свой
голос вибрировать, он двумя пальцами тряс себя за кадык. Осадчий
густыми, тягучими нотами аккомпанировал хору, и казалось, что все остальные
голоса плавали, точно в темных волнах, в этих низких органных звуках.
Во время чтения, слушая ее приятный, звучный
голос, я, поглядывая то на нее, то на песчаную дорожку цветника, на которой образовывались круглые темнеющие пятна дождя, и на липы, по листьям которых продолжали шлепать редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой края тучи, которым захватило нас, то снова на нее, то на последние багряные лучи заходившего солнца, освещающего мокрые
от дождя,
густые старые березы, и снова на Вареньку, — я подумал, что она вовсе не дурна, как мне показалось сначала.
Громадный протодиакон с необыкновенно пышными завитыми рыжими волосами трубил нечеловечески
густым, могучим и страшным
голосом: «Жена же да убоится му-у-ужа…» — и
от этих потрясающих звуков дрожали и звенели хрустальные призмочки люстр и чесалась переносица, точно перед чиханьем.
Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады.
Голоса их составляли как бы один беспрерывный и продолжительный гул, так что ухо к нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина. Мрак становился
гуще; предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки смешивались вместе и ускользали
от человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
Дама была очень красивая; властная, гордая, она говорила
густым, приятным
голосом, смотрела на всех вскинув голову, чуть-чуть прищурив глаза, как будто люди очень далеко
от нее и она плохо видит их.
Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами
от камней. Воздух свистел в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и
густой голос ревел...
Маше нравилось слушать
густой голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя
от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Два
голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным, дрожащим
от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и, упиваясь ядом жалобы своей, — рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих мучений. Другой — низкий и мужественный — могуче тек в воздухе, полный чувства обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался
густою струей, и
от каждого слова веяло местью.
— Ступай, спи! Ах ты, боже мой! — восклицала она, брезгливо отталкивая его. Он уходил
от неё в прихожую, где спал, и всё более отдалялся внутренно, понемногу теряя своё бесформенное, тёпленькое чувство к ней. Лёжа в постели, налитый обидой и острым, неприятным возбуждением, слышал, как Раиса
густым, воркующим
голосом пела задумчивую песню, всегда одну, и — звенит стекло бутылки, стукаясь о рюмку…
Жарко затрещало, и свет проник между пальцами — загорелся огромный скирд; смолкли
голоса, отодвигаясь — притихли. И в затишье человеческих
голосов необыкновенный, поразительный в своей необычности плач вернул зрение Саше, как слепому
от рождения. Сидел Еремей на земле, смотрел, не мигая, в красную
гущу огня и плакал, повторяя все одни и те же слова...
— Пятьдесят и семь лет хожу я по земле, Лексей ты мой Максимыч, молодой ты мой шиш, новый челночок! — говорил он придушенным
голосом, улыбаясь больными серыми глазами в темных очках, самодельно связанных медной проволокой,
от которой у него на переносице и за ушами являлись зеленые пятна окиси. Ткачи звали его Немцем за то, что он брил бороду, оставляя тугие усы и
густой клок седых волос под нижней губой. Среднего роста, широкогрудый, он был исполнен скорбной веселостью.
Скоро вокруг Буланина, в углу между печкой и дверью, образовалась довольно
густая толпа. Тотчас же установилась очередь. «Чур, я за Базуткой!» — крикнул чей-то
голос, и тотчас же остальные загалдели: «А я за Миллером! А я за Утконосом! А я за тобой!» — и покамест один вертел пуговицу, другие уже протягивали руки и даже пощелкивали
от нетерпения пальцами.
— Сейчас! — проговорила m-me M* своим
густым, серебристым
голосом, но заглушенным и дрожавшим
от слез, и так тихо, что только я один мог слышать ее, — сейчас!
Часто по целым часам я как будто уж и не мог
от нее оторваться; я заучил каждый жест, каждое движение ее, вслушался в каждую вибрацию
густого, серебристого, но несколько заглушенного
голоса и — странное дело! — из всех наблюдений своих вынес, вместе с робким и сладким впечатлением, какое-то непостижимое любопытство.
Уже не было слышно отдельных
голосов, а, казалось,
гудело все: и стены, и столы, и люди, и синий
от табачного дыма воздух.
Всё окружающее — заборы, дома, деревья — в каком-то странном тумане колеблется, точно
от ветра… и
гудят чьи-то суровые, сердитые
голоса…
То как будто в ясновиденье представлялась ей широкая зеленеющая казанская луговина меж Кремлем и Кижицами:
гудят колокола, шумит, как бурное море, говор многолюдной толпы, но ей слышится один только
голос, тихий, ласковый
голос,
от которого упало и впервые сладко заныло сердце девичье…
Крепчает
голос попа и наполняет всю обнаженную комнату своими раскатами. И его широкие звуки пронизывают тихое шипение, и шорох, и свист, и растянутый, разорванный, блуждающий гул задохнувшегося колокола. Идиоту весело
от огненного
голоса,
от блестящих глаз,
от шума, свиста и гула. Он хлопает себя по оттопыренным ушам, мычит, и
густая слюна двумя грязными рукавами ползет по низкому подбородку.